Ясмина Михаийлович
ЖИТЬ ДЛЯ ЛИТЕРАТУРЫ ДО ПОСЛЕДНЕЙ СПИРАЛИ СВОЕЙ ДНК
Из фонда "Рачанское культурное наследие" попросили меня приложить текст, который касается жизни и творчества моего супруга - Милорада Павича. Я понимала, что это будет не лёгкая задача, поскольку прошло только или уже девять месяцев со смерти моего мужа (одна полная обратная "беременность"), но я даже не предполагала, что будет настолько тяжело. Боль от ухода любимого человека - нормальное явление, существуют разные психические и физиологические амплитуды грусти, хотя этот текст по другим причинам лёг, словно камен, на мою душу. Прежде всего, как я могу о человеке, бывшим ещё вчера моей телесной реальностью, писать в прошедшем времени?! Как примирить сущностную шизофрению между тем, что моё и тем, что принадлежит всем? Как быть объективной, и в то же время субъективной?
Несмотря на то, что более четверти века я профессионально занималась творчеством, биографией и библиографией Милорада Павича, кажется, что теперь я уж точно о нём ничего не знаю. Он был моим мужем, моим любовником, моим писателем, и этого достаточно, чтобы бояться необъективности после его смерти.
Поначалу я думала написать что-то вроде приложения к биографии, навести данные о последних годах жизни Павича, которые для нас обоих были очень тяжёлыми из-за коварного закулисья сербской литературной среды, из-за болезни, несчастий, контроверсий, а потом я поняла, что болею автоцензурой. Так как в моих беллетристических книгах именно биографический и автобиографический момент играл главную роль, меня сильно удивило то, как post mortem близкого человека может вызвать такую сущностную несвободу речи. Дело не в том, что я боюсь осуждения со стороны общества или что меня сковывают какие-нибудь идеологические последствия. Нет! Меня сковывают мои собственные эмоции!
Поэтому лучше всего писать о том, как Милорад Павич писал, как он творил, как выглядела его литературная мастерская, что являлось ремеслом, а что - промыслом божьим.
Павич писал от руки, а его записные книжки были тетради без линеек и клеточек. Большинство из них были маленьки, чтобы поместиться в карман, с красивыми обложками. И лишь черновики "Хазарского словаря" были писаны в больших тетрадях, похожих на толстые книги. Они у переплётчика были отделаны в грубую ткань, похожую на суконную.
Записи были разными. Идея, или предложение, или инструкция для структуры книги, иногда схема или рисунок. Редко - большими эпизодами в несколько страниц. Записки всегда начинались с чёрточки, а когда они были использованы, он добавлял вертикальную линию и этот знак "плюса" подтверждал, что мысль нашла своё место в финальной рукописи.
Кроме записных книжек, любая чужая книга, которую он читал, пестрела его от руки написанными предложениями. Некоторые касались самого текста, хотя большинство имело отношение к тому, что он в то время писал. Книга служила вдохновением, побуждением. А так как он был страстным читателем всю свою жизнь, я могу свободно сказать, что наша домашняя библиотека целиком представляет рукописное культурное наследие Милорада Павича.
Я должна коснуться и Павича-читателя. Он был полностью одержим чтением. Если закрою глаза, то не могу его представить себе без книги в руках. Помимо завидной библиотеки дома, помимо книг, которые почти каждый день к нам попадали тем или иным способом, он книги покупал в книжных магазинах, но гораздо чаще он останавливался у букинистов на улице, разглядывал и почи всегда покупал книжку-другую.
Его печалило, когда он видел нераспакованную, неоткрытую книгу. Он всегда говорил, что книга мертворождённая, если её не читали, если в ней нет пометок - хотя бы будничного списка покупок её владельца, пятна от кофе или очертания дна какого-нибудь стакана. Наколько у меня "гигиенический" ужас перед растрёпанными книгами, настолько он их любил. И постоянно увеличивал коллекцию.
Трудно поверить, что Павич, будучи большим сторонником электронной книги, так же продолжал наслаждаться архивами (он мне всегда говорил, что рукописи и книги там пахнут бисквитами). Ему нравился запах свежих, только что напечатнных книг, так же как и свет электронных экранов.
Книга, которую он в данный момент читал, была, кроме пометок, полна завёрнутых углов страниц; так как ему было лень карандашом отмечать отрывки, интересующие его предложения, и он это делал ногтем. Наши книги полны "чернил-невидимок" - следов его ногтя. Он всегда читал несколько книг одновременно и почти никогда ни одной не оставлял недочитанной, сколько бы она ему ни действовала на нервы. На моё замечание, что современность не терпит разбрасывания энергии, он отвечал, что он профессионал, а не какой-то читатель-любитель. Он часто переживал, когда ему казалось, что писатель испортит дело завязкой, концовкой или чем-нибудь другим. У нас с ним был ритуал чтения вслух; он мне по вечерам читал или синхронно переводил какую-нибудь книгу, и тогда часто добавлял свои предложения, с видом "я тут ни при чём". Мне иногда нужен был весь абзац, чтобы понять, что он тут же дополняет чужую книгу своими идеями.
Павич всегда писал обыкновенным карандашом, потому что шариковая или перьевая ручка не пишут, когда ими пользуетесь лёжа. А больше всего он любил сплюснутые, так называемые строительные карандаши, которые оставляют жирный, толстый след. Мне они напоминали подводку для глаз у арабских женщин. Чёрную, податливую, страстную. Когда во Франции вышел "Хазарский словарь", Пьер Белофон, его тогдашний издатель и мировой агент, купил Павичу дорогую золотую перьевую ручку. При возвращении в Белград, в самолёте, из-за изменения давления, ёмкость для чернил взорвалась и испортила пиджак, так что с тех пор он не пользовался перьевыми ручками. Он говорил, что гусиные перья гораздо более безопасные.
Милорад Павич - пример писателя, который никогда при себе не имел "официальной" ручки, когда находился вне дома. Он её регулярно забывал и всегда нервничал, когда его останавливали, прося автографа, потому что в очередной раз у него не было ручки. Я как совестливая супруга заполняла все карманы его пиджаков красивыми ручками, но не помагало. Он сразу терял их.
Записи из тетрадок и с полей вышеупомянутых книг он вносил в компьютер. Так строился роман, рассказ, драмма - вообще, то, над чем он в тот момент работал. Павич часто писал ночью. Когда его охватывала творческая зачарованность, а это было всё время, он работал до полного изнеможения. О том, чтобы пожалеть здоровье - не могло быть речи. Часто он выглядел, словно не может "сняться с творческой иглы". Литературный наркоман. Милорад Павич был человеком, который абсолютно жил для литературы до последней спирали своей ДНК.
Во многих своих заявлениях и интервью, Павич часто задавался вопросом, какая книга будет той, которую он прочтёт последней. Теперь, к сожалению, я могу дать ответ на этот вопрос. Это будет (это была) "Травницкая хроника" Иво Андрича. Он её перечитывал в какой уж раз.
Половина приготовлений для написания какого-то произведения состояла из сбора материала, изучения истории, использования разных справочников, географических карт, атласов мира, церковных календарей, "Словаря" Вука Караджича, Библии, интернет сайтов, художественных монографий, путешествий на место, где происходят события, подслушивания разговоров на рынке, в кафешках. А уже потом всё это потихоньку, очень медленно складывалось в одно целое. Вторая половина, о которой не известно в широких кругах, а которая и есть дар Божьи, это сны Милорада. Он видел сны много, часто, очень интенсивно. Днём он всегда коротко спал, чтобы - как он говорил, - получить два дня в одном, и тогда он видел сны. Значит, уже в первой дремоте его тело начинало дёргаться, это были почти конвульсии (неврологи могли бы сказать, как называется эта фаза сна). Потом он быстро просыпался и каждый раз говорил мне:"Ох, я придремал и видел чудный сон". Потом следовал получасовой пересказ неимоверных идеально законченных цельных историй, которые он во сне видел не более одной-двух минут! Я никогда не понимала этой диспропорции времён.
Большинство этих сновидений позже были встроенны в текст, который он писал, с немногими стиллистическо-ремесленными обработками. Потому что эти сновидения сами по себе уже были совершенно стиллизованы. Его сновидения были полноценными синопсисами, для такого на яву требовался бы огромный труд. Но ни в коем случае нельзя сказать, что творчество Милорада Павича - продукт неисчерпаемой бездны бессознательного. В жизни он был трудоголиком, человеком, который к писательству подходил не с художественной, а почти с военной дисциплиной и ответственностью.
Когда он торжественно мне говорил, что закончил написание какой-то книги, это на практике означало, что он ещё год над этой рукописью будет тяжело и прилежно работать. Даже после того, как книга была переданна издателю, работа над рукописью всё ещё не прекращалась. Издатели Павича были в ужасе от своего писателя, зная, что он будет вносить изменения до последней минуты, до типографии, в последующие издания, беспрестанно. Он заботился о своей книге действительно до самого конца. Павич работал с техническим редактором, корректором, переводчиком... Перевод каждой своей книги на английском, французском, русском или немецком языке он лично пересматривал столько раз, сколько переводчик этого требовал. С другой стороны, с авторскими экземплярами, присланными из Армении, Японии, Кореи, Израиля или Китая, мы не могли понять даже о какой книге идёт речь, если бы не было хотя бы чего-нибудь на латинице.
Нередко он мне говорил, что в его литературной карьере существует один переломный момент. И это не фигура речи, а совершенно конкретная дата. В рукописи "Хазарского словаря", на одной странице написано: "Роман-словарь: указатели, имена, события и места. По прочтении словаря получается целостный роман." Потом следует запись:"8 декабря 79-го, вечер. С сегодняшнего дня больше не занимаюсь наукой о литературе." Напомню, что "Хазарский словарь" вышел из печати в 1984 году.
Огромную долю времени уносила переписка с многочисленными издателями со всего мира, с переводчиками, славистами, читателями. Слава не падает с неба - за ней стоит тяжёлая работа, которую, даже если бы человек и хотел, нельзя бросить. Это такой перпетуум мобиле, который не позволяет расслабленность, небрежность, богему, или надменность. Человек должен нести ответственность за свой успех. Я много раз ныла, что литература и окололитературные дела съедят нам личную жизнь. Я ведь не в такой степени наркомански влюблена в литературу. Я влюблена в любовь. Но, я должна признать, что Павич не боялся показать свою любовь, свою эмоциональность и вне книг, что в балканских патриархальных пространствах очень редко. Любить так открыто всё, что по-истинному любишь - свобода из ряда вон выходящая, в жизни любого человека.
Та страсть, с которой ногтем он бороздил страницы в книгах, оставила перед его письменным столом такой же материальный след горячности, с которой он творил. На паркете вокруг стула давно уже нет лакового покрытия. Это место полностью содранно, соскобленно до самой текстуры дерева. Несколько лет назад, когда мы делали ремонт в квартире, мы специально оставили эту поверхность такой, какая есть, обглоданной писательством.
(Перевод с сербского - Бранка Такахаши, Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript.
